Читать интересную книгу Космос за дверью. Рассказы и повести - Сергей Глузман

За долгие годы размышлений и медитаций он смог подчинить своему разуму огонь желаний, который заставляет человека вновь и вновь, все в том же обличье, появляться на земле. Теперь этот огонь, запертый в клетку его воли, должен был унести его в далекий мир радости и покоя. Он с трудом сдерживал это пламя, которое обжигало его ладони. Ему оставалось терпеть последний день.

Прежде он появлялся на земле раз в пятьсот лет. Сейчас, постигнув законы перерождений человеческой души, он знал, что это не так уж и часто. Однако, не так уж и редко. И это открытие вызывало у него печальную улыбку.

Он давно уже испытал богатство и испил до дна нищету. Он был рабом и пробовал яд власти. Он добывал соль на Мертвом море и с толпой гуннов штурмовал Рим. Он жег испанские корабли в Гибралтаре и с криками Аллах-акбар отбивал Иерусалим у крестоносцев. Он курил гашиш в притонах Калькутты и имел жён всех цветов и оттенков кожи. Он был последователем многих религий и вер. Он сгорал в преисподней, но возвращался снова. Он всегда искал истину, а она ускользала от него, как уходит вода между пальцев. И он нашел её, лишь поняв, что должен сам стать текучим, как вода, и проскользнуть между пальцев своего собственного рассудка.

Путь, который он прошел, у другого вызвал бы гордость. У него же воспоминания своей жизни вызывали лишь грустную улыбку. Ему осталось сделать лишь последний шаг.

К вечеру его раздумья нарушил скрип двери. В дверной проем просунулась бритая голова монаха. Застыв в дверях, монах почтительно молчал.

– Что? – спросил лама, не поворачивая головы.

– Сейчас придут люди, – шепотом произнес монах.

– Хорошо, – сказал лама. – Сегодня последний раз.

Монах осторожно зашел в комнату, зажег лампы на алтаре, затем поклонился и безмолвно вышел. В комнате стало светло. Лама стряхнул с себя дремотное оцепенение и взглянул на бронзового Будду. На свету лицо Будды казалось мертвым.

Весь вечер лама принимал посетителей, просивших помощи, совета и исцеления. Он делал это автоматически, взглядом проникая сквозь собеседника, произнося давно заученные слова и выполняя древние ритуалы. Он никого не обвинял и ничего не брал. Он мог лишь давать, поэтому он и был ламой.

Последней, уже ближе к ночи пришла старуха. Лет ей было наверно столько же, сколько и ему самому. Её лицо было похоже на ссохшуюся бурую тыкву.

– Здравствуй, батюшка, – сказала старуха, заходя в зал и кланяясь ламе.

– Здравствуй, – произнес он одними губами.

– Я уже раз была у тебя, – сказала старуха, вздыхая – Тогда помогло. Вот сейчас снова пришла просить.

– Говори, – кивнул лама.

– Ты прежде моему сыну помог, – продолжала старуха надтреснутым голосом. – Он у меня пил, страсть как. Жена с детишками три раза от него уходила. Он потом у ней в ногах валялся, клялся, что бросит, а после все равно запивал. В запое-то он лютый, как зверь. А когда не пьет, то и мухи не обидит. Вот. А как я тебе на него пожаловалась, так он и бросил. Только полгода после того во сне кричал. Видно сильно ты его допек. Но зато до сих пор не пьет, – улыбнулась старуха. – И жена на него прямо не нахвалится. А он мало того – в церковь ходить начал. Не в вашу, правда – в православную. Но это все равно хорошо.

– Хорошо, – сказал лама.

– А теперь у меня другая напасть, – произнесла старуха.

– Говори, – повторил лама.

– Да скажу уж конечно, – проговорила старуха. – Только прежде чем сказать, спросить тебя кой о чем хочу.

– Спрашивай, – сказал лама.

– Я уж, видишь, давно не девочка, – сказала старуха и снова улыбнулась морщинистым ртом. – Да и ты тоже не первой молодости. Только ты не обижайся, – добавила она немного испуганной скороговоркой.

– Нет, – ответил лама. – Я не обижаюсь.

– Вот и я думаю, чего уж тут обижаться, – продолжала старуха. – Когда старику говорят, что он старик, какая же тут обида? Так вот чего я подумала. Жить мне уж наверно немного осталось, да и тебе, похоже, тоже. Может, и не свидимся больше.

– Не свидимся, – согласился лама.

– Да, – сказала старуха. – На том свете больно места много. Если людям на этой-то земле встретиться трудно, то там наверно еще труднее.

– Да, – сказал лама. – Это трудно.

– Так вот что я тебя спросить хотела, – говорила старуха, продолжая глядеть на него с некоторой опаской. – Тебя ведь прежде в миру Василием звали. Василь Василичем Терентьевым.

– Да, – сказал лама. – Меня так назвали родители.

– Ты здесь у нас в Камышевке и родился.

– Да, – кивнул лама.

– Потом уезжал в Казань учиться и вернулся уже доктором.

– Да, так было, – сказал лама.

– Видишь, – сказала старуха, – все помню. А я в те времена совсем девчонкой была. Ты меня, когда доктором был, от легочной болезни лечил.

Лама посмотрел на нее долгим взглядом.

– Да, – сказал он наконец, – я помню тебя.

– А я, – улыбнулась старуха, – влюбленная в тебя была, ужас как. Только ты меня не замечал. Уж больно ты тогда задумчивым был. Все думал о чем-то.

Лама тоже улыбнулся.

– Да, – сказал он. – Я думал о жизни.

– Значит, помнишь все, – удовлетворенно сказала старуха. – А я думала, что забыл уже. Старый стал, да и вообще с идолами разговариваешь. А ты вон как, все помнишь, – она помолчала немного. – Ну, а я-то что, мое дело бабье. Я на тебя заглядывалась, а ты на меня никакого внимания. Ну, я за Никиту-кузнеца замуж-то и вышла. Потому что мне куда… У меня доля бабья – детей рожать. Троих от него родила. Ты, между прочим, дочку мою первую принимал. Хоть уже и в монастыре жил, но службу свою докторскую справно исполнял, – сказала она и снова улыбнулась. – Я страсть как не хотела, чтобы ты принимал. Я ведь тебя и тогда еще любила, хотя и беременная была. Но Никита настоял. Сказал: будешь с доктором рожать – и никаких разговоров. Да, – она снова вздохнула. – А знал бы он про меня все, никогда тебя бы не подпустил. А так сам пригласил и на телеге привез. Да. В войну он погиб. Под Ленинградом.

Лама сочувственно кивнул.

– Ухожу я скоро, – сказал он – Навсегда ухожу.

– Знаю, – сказала старуха. – Мне наши бабки сказали – иди, Прасковья, не долго ему уже здесь осталось. У него уже в лице что-то такое… видно, помрет скоро.

Усмешка снова тронула бледные губы ламы.

– Они правы, – сказал он.

– Так вот, у меня к тебе последняя просьба, – проговорила старуха.

– Говори, – сказал лама.

– Не за себя просить буду, – сказала она. – И не за родню. Но ты его знаешь.

– Кого?

– Я думала, – продолжала старуха, – ты все забыл уже. А ты вон как, все помнишь, оказывается.

Лама чуть заметно улыбнулся.

– Может, ты помнишь Сафонова Петра. Сына дьякона. Он в революционеры подался. В тюрьме сидел, а потом, как революция случилась у нас, уполномоченным ЧК был. Лютый был – страсть. Сколько народу погубил.

– Да, – сказал лама. – Я помню его.

– Ко мне, между прочим, сватался, – она вздохнула. – Не то, что ты. Я ведь красивая была. Но его, как огня боялась. Ну, представь – это ж надо – с чекистом жить. Бабы говорили, что он спит, а у него пистолет под подушкой. А если посреди ночи стрельнет? Это ж на всю жизнь заикой останешься, – она усмехнулась. – А раз он совсем пьяный меня на улице встретил и приставать начал прямо при народе. Я от него бегом, он за мной. А ты тогда влез, не побоялся. Он у тебя пистолетом перед носом махал. Ты бледный перед ним стоял, лицо словно мертвое. Но не испугался.

Лама помнил этого человека. Бледное с желтизной лицо, пьяные сумасшедшие глаза. Сафонов догнал Прасковью у бывшей городской управы, прижал к стене дома.

– Ну что ты дура кочевряжишься, – хрипел он пьяным голосом. – Я здесь – власть, понятно? Сама не пойдешь – под наганом приведут. Соглашайся, дура – как при коммунизме жить будешь. Здесь все наше – советское. Как скажу, так и будет.

Прасковья закричала от страха дурным голосом, а прохожие стали переходить на другую сторону улицы. Доктор Терентьев в тот момент шел им навстречу, зная, что свернуть уже не сможет. Дойдя до них, он остановился, взял пьяного Сафонова за плечи и сказал ему на ухо:

– Оставь её, комиссар!

Сафонов зарычал тогда, словно зверь, выхватил наган и наставил дуло доктору в лоб.

– Ты, гад, на власть покушаться вздумал! – заорал он.

Прасковья, освободившись от объятий, собралась было бежать, однако, увидев пистолет, застыла, как вкопанная. А на доктора Терентьева смотрело черное дуло нагана, и палец на курке начал свой привычный путь.

Сам не понимая, что делает, Терентьев, с неведомой ему прежде кошачьей быстротой сделал резкий шаг вперед и ударил чекиста в лицо. В этот же момент раздался выстрел. Зазвенело разбитое стекло в окне напротив. Надрывно заголосила какая-то баба. Народ на улице бросился врассыпную. Сафонов резко дернул головой, ударился затылком о стену дома и медленно сполз по ней на землю.